Петр Игнатьевич БОГОМОЛОВ в середине 50-х годов  приехал в Сибирь по комсомольской путевке из Белгорода. Полный сил и энергии, молодой рабочий горел желанием найти дело по душе. Вместе с другом он остановился в п. Яшкино, пришел к председателю райкома профсоюза. Тот направил парня в д. Пачу, а оттуда Петр попал в Юргинский район на новое предприятие – мясокомбинат. Здесь он не только работал, но и возглавил рабочком. В то время в поселке Мясокомбинат (сейчас п. Речной) остро стоял вопрос о строительстве клуба. Петр неплохо рисовал, играл на балалайке и других народных инструментах, поэтому вскоре он организовал художественную самодеятельность. Потом поступил и окончил культпросветучилище по специальности методист по клубной работе. Старшее поколение поселка Речной до сих пор помнит, как гремела на всю округу местная художественная самодеятельность.

               материал с  официального сайта районной газеты «Юргинские ведомости»

Машзаводу 50

Его дела в краю Кузбасса
За себя сами говорят
Шумят пролеты заводские
Гудят станки и молот бьет
Труд Юргинского завода
Достойно оценил народ
В дальнем и ближнем зарубежье
Знают, что город есть Юрга
И мы гордимся Машзаводом
Нам его слава дорога.
Сейчас хочу завод родной мой
Тебе я песню подарить
В день юбилейный за полвека
От всей души благодарить
За то, что город нам построил
Где я создал свою семью
За то, что сделал величавой
Биографию мою.

  jan

Не убивайте, помните
Совесть — это не тварь.
Прячу себя в комнате
С окнами на январь.

       до весны

нам бы дожить до весны,
впитать друг друга,
сцепиться пальцами-
замками туго.
твои губы до боли вкусны,
но дрожат от испуга.

февраль — диагноз двоих,
и под каждую клетку
по долгой зиме.
я спрятался в стих —
свою реальность извне.

       сегодня

сегодня
у одиночества истёк срок годности,
и я узнал другую сторону мира
без пунктира
безысходности.
сегодня
нас слушал закат,
и, казалось, все крыши
открыты для наших глаз.
можно молчать невпопад
и слышать, как дышит
город.
и дышит
не в последний раз.
 

        дуло

неизвестность как дуло
многоточиями в затылок,
сантиметрами по виску.
а мне хватило бы стула
и куска дешёвого мыла,
чтобы развеять тоску.
я сидел на остановке,
забывая, который час.
из автобусов вились верёвки,
заслоняя от глаз
автомобили.
но внутри уже били
часы, напоминая о пульсе.
мне хотелось быть в курсе
где ты, а ещё — блевать.
ветер в тело мне дул,
и я хотел его взять.
а мне под ноги бы стул,
или хотя бы кровать.

        скотч

в этой комнате всё застыло:
занавеска, ты и закат.
я сегодня воюю с тыла
и пишу для тебя невпопад,
что перечить нет смысла, если
запечатаны рты тоской,
и слова имеют здесь вес ли,
если вечер не тот, не такой.
ты рисуешь, роняя фразы,
зашивая глаза в графит.
здесь кровать и цветок из вазы
принимают покорный вид.
робко пятится немая полночь,
и размазана по окнам ночь.
а тоска ведь такая сволочь —
свой на губы мотает скотч.

            ***

осень под ногами мнётся.
октябрь выводит «первое»
листьями на домах.
прошлое не вернётся.
в этом есть что-то нервное.
прошлое —
сломанный взмах
умирающей птицы,
которой нечего ждать.
я иду, и мелькают лица,
закованные в кровать.

      терапия

это снова писать о чём-то
в окружении февраля.
все стихи — это тщётно,
все слова — до нуля.
это свет в червоточинах окон.
это ночь под фонарным столбом
завернулась в заснеженный кокон,
ожидая меня за углом.
я под взрывами ожиданий
закопаю смешные слова.
в окружении зданий
ледяная молва.
так из слов удаляются слоги,
оставляя лишь пару слогов —
только гласные недотроги
не бояться стихов.
это вырвать звуки из горла,
когда нечего больше сказать.
это звёзды — холодные свёрла,
поминающие чёртову мать.
это всё так прозрачно и просто,
что об этом нет слов говорить.
этим вечером — остро.
терапия. лечение. пить.

        ближе

мне хотелось казаться ближе,
только в этом болоте слов
захлебнулись «он», «она» и «любовь».
я смотрел, как яростно лижут
плоть окна моего полчища звёзд,
и вся ночь становилась пастью.
в том болоте было множество слёз
и ни одни — от страсти.
всё однажды подходит к концу,
и я сам уже близок, осталось
соответствовать тому лишь лицу,
которое не затерялось.
крепко спи. а может, умри.
ведь пора всех решений настала.
скоро лезвие сонной зари
раскромсает моё одеяло,
как из кокона вынув меня .
и тогда уже точно не скрыться
от себя в непонятных стихах.
так в преддверии нового дня
в голове продолжают рыться
черви мыслей и, кажется, страх.
только всё обратиться прахом,
кроме слов, ведь они — вода,
а вода не приходятся пищей.
так стихи становятся крахом,
утекая прочь в города.
может, кто-то их всё ещё ищет.

      это любовь
кто я такой
в неразборчивом сне?
сон прошлого,
что ушло на век.
я помню, как по весне
уже не падал снег
и чувство,
что только с тобой я —
человек.
и разницы нет в том:
год или три.
мы стали старше на век,
чтобы дышать в тон.
смотри,
как растворяет закат тоску,
и любовь дрожью скул
гонит кровь,
бьёт по виску.
тёплое счастье —
гореть в этой крови,
хранить запах на коже
и на все слова о любви
слышать в ответ
«я тоже».

        дети

терялись в ночи дома,
окна ловили эхо
сонного города.

как здорово,
что для любви и смеха
не надо повода,
постылых условностей,
каких-то неясных причин;

что хочется с молодости
быть самым верным
из всех живущих мужчин,
из всех живущих созданий,
подаренных Богом планете;

и верить,
что знаком нашей любви
станут дети.